Шутиха-Машутиха - Страница 41

«Смирно!» — командовала Архиповна. И они вытягивали шеёнки, руки по швам, а глазенками так и зыркали по ее брезентовой сумке. Она доставала из нее барбариски и каждому выдавала по конфете. Двоих-троих уводила к себе и пришивала пуговицы, подстригала волосы, накладывала заплатку на разодранную штанину. Родители по-за глаза звали Архиповну генеральшей, ребятишки укреплялись в мнении, что таковой она и является. А уж после того как однажды ее прямо в улицу вкатила генеральская «Победа» с шофером в солдатской форме, так и вовсе поверили в «генеральшу».

Повыросли, поразъехались ребятишки с этой улицы.

Да и со всеми-то связь оборвалась, кто тут жил. Только одна Изотовна прибегает. С невесткой повздорит — ночевать остается. Говорят, говорят про козни невесткины, про бешеную жизнь нынешнюю и начнут вспоминать про себя самих. У Архиповны, кроме этих воспоминаний, ничего не осталось в жизни. У кого дети да внуки, а у нее — воспоминания. Изотовна Архиповну зовет по-молодому — Катя. А та Изотовну — Таня. Никто их так не зовет нынче. Бабушки, да и все.

— Вот, Катя, все смотрела я раньше на старух. Думала, ничего-то, кроме болячек, верно, не донимает. А ведь не так. Другой раз зашла бы в парикмахерскую, да какие-нибудь кудри мне там завернули. Одумаюсь: что мои-то скажут?

— Зашла бы да завернула. Нисколько свободно не жила. Теперь-то чего же? Пожила бы.

— Стыдно чего-то.

— Вот. И за Ваську тогда замуж не пошла — постыдилась детей. А ведь он, Васька-то, не просто так, жить с тобой налаживался.

— Это у тебя характеру хватило, Катя, на людей не смотрела, в сердце себе заглядывала. А я…

— Мое-то сердце, Таня, только и знало, что жалело.

— Дак никто, Катя, и не осудил. Тебя ежли судить, так это грех на душу взять.

Говорили они, говорили, карточки старые смотрели, на молодых себя смотрели. Потому что на карточках часто были сняты вместе. И неудивительно. Вытекало это не из воспоминаний, а из самой их жизни, из тех трех десятков лет, которые прожили они рядышком, через тоненькую стенку. Такую тоненькую, что если ночью чихнуть одному, а другому сказать «Будь здорова», так все и слышно.

Всякий раз, уж простившись, Изотовна говорила от порога:

— Чего в военкомат не сходишь? Ты же вдова военная. Обрушится избушка, хоронить не надо.

— Схожу, схожу, Таня. Вот с делами управлюсь и схожу.

Изотовна уходила, удивляясь упрямству подруги, Архиповна тихонько вздыхала и начисто про военкомат старалась забыть. Была она там. Давно. И так это вышло тяжело, измяло ей душу, что до сих пор в сердце словно кто охает, а ей мука во всем теле.

Как начали сносить дома вокруг, забил этот сваебой с утра до ночи, невмоготу ей стало жить в грохоте таком. Взяла все бумажки, какие были в одной из шкатулок, подаренной еще женой первого генерала, и отправилась в военкомат. Слышала в комендатуре, что вдовам дают квартиры в первую очередь. Никому ни слова, отправилась. Бумажек в той пластмассовой шкатулке накопилось много. Но она ни одной сама прочесть не могла — неграмотна была совершенно. Сильно не препятствовала в жизни эта ее неграмотность, но вот теперь обида брала и досада! Возьмет журнал — картинка красивая, а что там о картинке этой, хоть лопни, не узнаешь! Вот как белье отбелить, окна вымыть до блеска — тут она и вправду командир. Ну, словом, всегда, как что надо по делу, несет все бумаги к нужному по делу этому человеку, а уж он разберется. Потому-то у нее за годы-десятилетия бумажек разных накопилось полна шкатулка. На пенсию оформлялась, кадровичка все их разобрала и удивилась:

— Архиповна, а зачем же ты хранишь справку о том, что у Филатова открытая форма туберкулеза и он нуждается в курортном лечении? Филатов-то уж двадцать с лишком лет назад умер.

— Да вот храню. С печатью, так думаю — нужна будет. Откуда знаю, про что там.

Шкатулка стала наполовину пустой. Взяла она эту половину в военкомат.

«Комиссия» по делам вдов состояла из одного человека. Он сидел от Архиповны далеко. Она оставила перед ним бумаги и села у конца длинного стола.

«Комиссия» ей сразу не понравилась. Сопит, словно у него вечный насморк. Изучал-изучал бумажки, а потом ехидно так спрашивает:

— Так вот, гражданка Колобова, мы ведь квартиры даем вдовам.

Архиповна поднялась было, чтобы подтвердить, что да, она вдова и есть.

— Минуточку, минуточку, — жестом велел он ей сесть. — Вы состояли в браке с Красновым, когда он ушел защищать Родину.

— Да, да, — подтвердила Архиповна, — все верно. Он снова подвигал ладошкой — мол, сидите.

— Но вы же снова вступили в брак, стало быть, потеряли права на льготы…

И столько было в его голосе осуждающего, что Архиповна даже испугалась — вот как он о ней плохо думает.

— Ждите, переселят вас в общем порядке.

Она уходила от «комиссии» со всеми своими бумажками в узелке. Шла и не видела дороги.

Может, с этого визита и началась у нее жизнь-воспоминание? И сколько бы она ни вспоминала ночами, сколько бы ни думала о тех годах, она ни разу не жалела, что вот так все у нее нескладно получилось, и вся-то жизнь у нее, оказывается, шла для того, чтобы стать воспоминанием, а не продолжением каких-то событий ее молодой и такой несуразной, с точки зрения «комиссии», жизни.

— Эх, Гриша, Гриша! Красненький мой! Выхватил меня с вечерок, да и не отпустил!

Она глядела в рамку с фотографиями, где был один-единственный снимок с мужем ее — Гришей Красновым. Не успели больше. Фотографа в деревне не было, а этот сплошняком всю деревню переводил к тумбе с бумажными розами, спасибо ему, сердешному, что достучался к ним с Гришей. Старики куда-то отправились в другой конец деревни, а у них с Гришей месяц медовый! И так он приласкался к ней, вот только с поля прибежал, волосы ветром пахли, так приласкался, бросила она творог из сыворотки вынимать да так с шумовкой и припала к нему… До горенки своей не дошли, упали в боковушке у стариков. Вон, на карточке, губы-то припухли. Так и есть, что только их целовали. Гладит карточку Архиповна, а сердце-то тук-тук-тук, как будто сейчас Гриша слово заветное сказал…