Шутиха-Машутиха - Страница 42

Карточку эту она получила уже без него. Вот и вся семейная жизнь. Бабы, которые в положении остались, те счастливые. Не так думалось о страшном. А ей, куда ни пойди в деревне, Гриша мерещится.

Деревня у них большая была. И народу много в мир выпустила. Разные люди получились. И летчик, и врачи, и инженеры. И один генерал, родня Гришина, дядя ему. Приехал на короткую побывку родню проведать и сманил Архиповну в город. Чего, мол, тебе тут киснуть? В городе и Гришу быстрей встретишь, хоть на день. С такой верой она и приехала в военный городок. Сперва жила у генерала с генеральшей. Дом вела.

С детства хозяйство научена вести. В колхозе работала — от работы не увертывалась. Семнадцать стукнуло — за конюха оставалась, на лесозаготовки от колхоза зимой ездила. Чуть какая заминка, не идет никто — давай Катьку, она безотказная!

Потом генерал устроил ее на работу в комендатуру. Была за дворника, поломойку, прачку. Комнатку выделили в военном городке. Все бы ничего, да Гриша как в воду канул. А пришло письмо — обрадовалась. Прочитала ей жена генерала бумажку — словно поездом Архиповну переехало. Всю ночь прокачалась на скамейке в скверике, вроде легче так, вроде мысли какие-то плещутся…

Однажды после рабочего дня, она уже полы в комендатуре помыла, цветы полила, уходить надо, вышла на крыльцо, а там солдат сидит. Со спины узкий, молодой, вроде видела его днем, когда он начальство ждал.

— Подчистую, что ли? — понимающе спросила Архиповна, заглядывая в землистое лицо солдата.

— Подчистую! — веселея неизвестно от чего, подтвердил солдат.

— А чего тут сидишь?

— Некуда мне идти.

— Как это — некуда? Ехал сюда, значит, было к кому.

— Баба отказалась, вроде померещился ей, призрак, раз на меня похоронка была. Первую любовь, вишь, встретила, пока я вшей в окопах кормил. Парнишонка мой без меня родился, ажно испугался, когда меня увидел, задышливого. Хорошо хоть, припадок со мной случился за огородом — вовсе бы сынка-то потревожил.

Не заохала Архиповна, не удивилась. За годы, что проработала здесь, приходили с войны разные люди, по-разному и жизнь начиналась мирная.

— Айда ко мне! — уверенно позвала солдата.

— Да ведь я насквозь простреленный, живого места на мне нет, — отмахнулся он. — Ты вон баба в соку, а из меня одна дразнилка, дух мужицкий, а мужика нет.

— Не в мужики зову, — строго поджав губы, отозвалась Архиповна. — Бери свой сидор, и пойдем, — распорядилась она твердо.

Солдат принял ее протянутую руку и по-стариковски тяжело, с одышкой поднялся.

Он кашлял и хрипел всю ночь. Архиповна парила багульник в молоке, подкладывала под голову шинель и свою дворницкую фуфайку. Он все равно задыхался, с мукой глядя на Архиповну, выталкивал слова:

— И на что такую обузу приняла… Лучше бы меня… пулей достало т а м.

Он явно был не жилец. Но между тем подошла зима, и он, на удивление всем, стал поправляться. Ходил по маленькой комнатке и все прощения просил за то, что приняла молодая женщина славу на себя, вроде на виду у всех, а живут как брат с сестрой. И ей бы, Катюше, совсем ни к чему дышать воздухом, в который он, Колобов, одну войну только и выдыхает.

Он иногда молчал по целым дням. Сидел и глядел на улицу, на молоденьких солдат из военного городка, на подъезжавшие к комендатуре машины, на молодцеватого шофера Ивана, возившего на «Победе» генерала. А потом отказывался есть и все лежал на старой солдатской койке, которую Архиповна выпросила на складе. Ночью спал тревожно, вскрикивал и стонал, и она прислушивалась к его выкрикам, подолгу лежала с открытыми глазами, вглядываясь в противоположный угол, где спал Колобов.

Как-то ночью он позвал ее. И она, быстро сморгнув сон, отозвалась, словно ждала его зова. И испугалась: не помирает ли? Потом вспомнила минувший вечер, забежавшего навестить Колобова доктора и успокоилась — вечером Колобов хорошо поел, послушал пластинку, даже ручку патефона сам крутил.

— Чего тебе? А? — вскинулась она.

— Катюша, ты сдай меня в дом инвалидов. Не могу уснуть, всю голову иссверлила эта дума. На что я тебе, а? Гляжу на тебя, гляжу. Руку откинула, белая такая рука в темноте. Может, и припадет кто на нее. А тут я мешаюсь. Ты баба красивая, молодая. Ну не пришел твой. Не пришел. А жизнь-то кипит. И в тебе кипит. Ты же как монашка ходишь. Платок до бровей. Не разберешь — молодая или старая. Ты вольней ходи. Лицо у тебя ясное, простое. Улыбаешься хорошо. А ты в телогрейке на работу и в магазин. Ровно все у тебя на войне убило.

— Спи, миленький. Спи. Не терзайся. По мне и верно война прошла. Да не по мне одной. Калеки мы, калекам и пособлять надо. Баб много осталось, где уж на всех теперь хватит здоровых да целых. А и женятся, так на тех, кто перед войной за мамкин подол держался. Оно и правильно, здоровей наследство будет. А мы что? Мы войной попорченные. И глаза как остывшие угли. Войны нет, а фашист отовсюду выглядывает.

— Это уж точно. Как закашляю, так и кажется, что немец меня за горло схватил.

— Ну вот. И бабы тоже не те стали. Раньше парни девок высвистывали, а теперь девки в гости зовут. Бутылку на стол и переживают: придет, не придет, не перехватит ли какая залетка по пути. И мужик портится. Баба в войну за мужика работала и теперь норовит за него сделать, только бы он сидел, махрой дымил и в доме мужиком пахло. Балуется мужик-то. Так что спи, миленький, никому я не нужна, ни с косой своей, ни с улыбкой. А если так, за ветром бежать — так себе тяжелей. — И вздохнула, смахнув слезу, сглотнула ком шумно, и Колобов тревожно спросил: