Шутиха-Машутиха - Страница 96

Из магазина Елена вышла с голубым почтовым ящиком под мышкой.

— Видишь, вон трубы привезли? — спросила Надежда.

Елена, довольная покупкой, не замечала ничего вокруг.

— Где? — отозвалась она не сразу.

— Ну вон, блестят.

— Какие же это трубы?

— Вот именно. Трубы-то в обертке. Обертку как раз и надевают на нашем заводе. Трубы сразу бросают на дно траншеи — и никаких железобетонных коробов.

Елена знала, как много шума бывает на стройке, когда сдают дом, из-за этих железобетонных коробов. Сооружение инженерных сетей под тепло, воду и канализацию всегда задерживалось — железобетонные короба надо было «выбивать», а в это время все, кто был занят на стройке, прыгали через вырытую под сети траншею, она, бывало, уж оплывет, а все ждут, когда подвезут под трубы громоздкие «корыта».

— А эти прямо так бросят, и все? — не поверила Елена.

— Так прямо и бросят. Мы когда на курсах операторов учились, все записывали. Гидрофобная изоляция вокруг трубы. Гидро — вода, фобо — ненавидеть, отталкивать. Воду, значит, отталкивает эта оболочка. Труба и не ржавеет. Да еще этот железобетон не тянуть на Север. Смекаешь?

— Смекаю… ненавидеть… отталкивать… Это надо, как придумано! Отмахнулась труба от всего и лежит спокойно. — И, словно спохватившись, испуганно спросила: — А я хоть справлюсь?

— Научишься! Оборудование теперь же не то, что сперва было, все машины делают. Будешь со мной в одной смене, не пропадем!

— Ну ладно, поживем — увидим, — вздохнула Елена.

— Это хорошо, что твой-то бугаина Сургут выбрал. Тут база покрепче. Да и вообще чего ни возьми — все у нас вперед убежало. Техникум нефтяной есть, музыкальное училище. Мой-то старший сын нынче в институт поступил, тут филиал индустриального института открылся. Железная дорога к нам вперед пришла. Захотел — сел в поезд и не майся, как раньше, в порту, не жди погоду. Там билет на руках, а движения никакого. А летом мы в Омск теплоходом добирались — красота!

— Хорошо уж ты тут обжилась, все знаешь.

— Не говори! Тут же все при нас строилось-открывалось. Сейчас смотришь на тех, кто приехал, оторопь берет: все хапают, хапают чего ни возьми — шмотки, меха. Я уж не говорю о лесах. Люди думают, тут раз неба много, так все с него и падает, а ведь из земли! Раньше, помню, пойдешь туда, где ГРЭС теперь, брусники да ежевики — не выбрать. Грибов белых… А теперь в лесу — на вездеходе. Вытоптали не люди, а машины. Каждый стремится подальше от людей оторваться, чтоб новое место побыстрей охапать. Аукнуться не с кем.

— В магазине женщины про Старый Сургут говорили. Там, видно, свои дома? — спросила Елена.

— Так Сургут уж четыре века тут стоит, как домам не быть. Сама туда езжу огородную мелочь покупать.

— И растет?

— А тут все растет. Раньше, говорили, колхоз тут был, так картошку выращивали, никто ее сюда не вез. Коров в колхозе держали…

— Вот бы тут дом приглядеть, — перебила Елена, загораясь.

— Обживешься, подашь заявление на квартиру, зачем тебе свой дом?

— Я ж в деревне выросла, к земле привыкла, огородик охота иметь. У нас же в Омске свой домишко был с огородом. Нет, я поинтересуюсь домом-то, может, недорого продают. За омский домик что выручим, да откладывать буду. Мне бы мать побыстрей сюда перевезти. А забот о своем доме я не боюсь, все лучше, чем в вагончике.

— Дался тебе этот дом! — обняла ее Надежда. Она попрощалась до завтра и пошла.

Елена долго смотрела ей вслед, наполняясь благодарным чувством к женщине, о которой еще вчера ничего не знала.

С голубым ящиком возвращалась она в свой вагончик, и ее не отпускала мысль о домах в старой части Сургута. Уж если здесь грибы-ягоды растут, так в огородах, должно, всякая зелень поднимается. Стоило переселяться, чтобы, кроме коэффициента и работы, ничего не заиметь. Только тут, наверно, своих домов не продают, живут себе с детства и живут. Как хорошо! И сюда, видать, ехали искать счастья с давних пор, не из пеньков, поди, появилось тут все. Как по Сибири народ разошелся! Она из своей деревни вон куда с детьми укатилась. Скажи бы ей в детстве, что география, которую она учила, это и для ее ног дороги, засмеялась бы — разве может быть где-то лучше, кроме их деревни возле озер?

Она шла по Сургуту, разглядывая людей, дома, и в ней крепла уверенность, что надо тут обосновываться навсегда, вцепиться в этот вагончик и изо всех сил биться за лучшее, чем может одарить этот Сургут. Куда? Куда еще ей ехать? Надо тут жить сразу и набело. Сегодня Надежда со Степаном помогли, завтра она сама им навстречу пойдет. Не слукавит, от работы не увернется — неужто люди не помогут? Не прежние времена, не царевы. Старики у них в деревне как соберутся, все вспоминали те времена. Уж такие картины рисовали насчет этого переселения в Сибирь, что Елена на полатях замирала, и представлялось ей, как падали люди и лошади, изнуренные трактом и голодом. Бесконечный этот Сибирский тракт проходили только самые крепкие и цепкие люди. Бабка сказывала, как ее, маленькую, до изжоги кормили щавелем и лебедой. Помнила она тракт с березами по сторонам. Березы словно ветер всю дорогу качал, а это ее качало от голода.

Сколько их, таких горемык — переселенцев, при царе валом валило по тракту с Волги и Дона, на упрямстве, на жиле тащились, чтобы лучшей доли детям дать. И никому дела не было до тех переселенцев. Еленина прабабка умерла на барже, переполненной переселенцами. Тиф косил людей, но тюменский пароходчик Игнатов, занимавшийся перевозками от Тюмени до Омска, причаливать нигде не разрешал. Так до Омска и косил тиф людей, рядом с мертвыми родителями копошились дети, матери оплакивали младенцев. И все это называлось переселенческим делом.