Шутиха-Машутиха - Страница 17

В деревне Слобода Бешкиль сосредоточено все население колхоза и все производство. Лет десять назад первый секретарь Исетского райкома комсомола Владимир Габрусь попросил направить его сюда. И стал самым молодым председателем колхоза в области.

Из Исетска мы с Габрусем выехали позже намеченного, а в клубе Слободы была назначена встреча, на которую мы не поспевали. Я волновалась, а Габрусь успокаивал. К клубу подходила в скверном настроении. И очень удивилась, увидев полный зал народа. Разрыв между назначенным часом и часом нашего приезда был значителен. Женщины, нарядно одетые, ребятишки у них на руках и подле… А лица-то у женщин какие — улыбчивые, добрые, светлые. Словно в детство свое я вошла, словно в храм материнства.

Всякое доводилось видеть: приведут в красный уголок на ферму, только дойка закончилась. Женщины на самом краешке скрипучих стульев сидят, кажется, чуть ветерок залетит и их сдует. Сидят напряженно, со злым выражением глаз: опять этот лектор, опять по бумажке, а дома дел невпроворот… Стоит большого труда, чтобы «разогреть» отученных от живого человеческого общения людей, чтобы скинули они пропахшие силосом телогрейки, посветлели лицом в ответ на прочитанные стихи. Хочется после таких встреч выйти в чисто поле и громко крикнуть: «Где же вы, комиссары человеческого духа?!» И долго потом видятся сгорбленные спины женщин в телогрейках, женщины, бредущие по грязным деревенским дорогам к своим бесконечным заботам…

Подарили мне тогда в Слободе Бешкиль пшеничный снопик, колосок к колоску подобранный женскими руками и обвитый лентой. Я спросила женщину: «Почему по домам не разошлись, ведь дела у всех, а мы вон как опоздали». И она ответила: «Раз председатель сказал, что привезет писателя, — значит, привезет, чего ж домой-то бежать? Нам председатель сказал: рожайте, бабоньки, вы чего ж это делаете — деревню нарушаете! Мы оглянулись — господи, и вправду одни старики остаются. И давай рожать!» Говорит и смеется, прямо с хохоту покатывается. Ну, веселый же народ в Слободе! «А чего не веселиться? — продолжала женщина. — У нас Габрусь на правлении вопрос ставит, чтобы бабы на работе не надрывались, чтобы детишек рожали, а то, мол, скоро на земле работать некому будет. Вот мы и не оплошали — у нас два сада-яслей по сто сорок мест заняты ребятишками. А председатель: «Рожайте, бабоньки, третий садик построим, колхоз богатый!»

Я потом Габрусю говорю, что он необычайно заботлив к колхозным женщинам, а он мне: «Да вы что? Это они мне в работе помогают. Если бы не наши женщины, мы бы никаких планов не выполнили. У нас женсовет как Совет Министров: все видит, выпивохи с его заседаний задворками домой возвращаются».

Говорили мы не о процентах, а о людях.

На прощание Габрусь по секрету сказал, что терпеть не может мужиков: от них махрой несет, перегаром, говорят много, а делают мало. То ли дело женщины: пообещают, в лепешку разобьются, а сделают! «Женщина настрадалась, женщину надо беречь», — говорил Габрусь.

И я поняла, сколь много чистоты и доброты дала ему в дорогу мама…

ИТОГИ

Пришло время потерь, невольно начинаешь думать о крае жизни. Отец мой, сидя на койке онкологического отделения, грустно размышлял:

— Пока живы родители, не чувствуешь себя крайним.

С тех пор я страшусь этой больницы. Но туда стали направлять моих друзей. Зина не верила, что это ее последняя обитель. Я тоже не верила, потому что у нее всегда было железное здоровье и она бегала трусцой зимой и летом. Мы с ней мечтали заиметь деревенский огород и вволю повозиться с грядками. В больнице она мне вязала шерстяную косынку, чтоб по вечерам накидывать ее под яблоней в нашем деревенском огороде с разными плодовыми деревьями. Однажды она сказала:

— Ты продезинфицируй потом эту вещь, — быстро так сказала, скомканно.

Я сделала вид, что не услышала, заставляла есть пельмени, которые она раньше обожала.

— Полно вам, голубушка! — сказала женщина на соседней кровати. — Наш паразит запаха мясного не терпит.

Не могла я вытащить из себя затасканных слов утешения. Стала рассказывать про то, как радовалась каждому прожитому году после своих двадцати девяти. По нашей женской линии редко кто переступал тридцатилетний рубеж. Вот и моя мама прожила двадцать девять. И для меня потом каждый очередной год был радостью, я проживала его как самый последний, не отказывалась ни от каких командировок, в дальние поездки брала с собой сына. И вот теперь охота уже и роман закончить, вот до чего обнаглела!

Женщины посмеялись, хватаясь за прооперированные животы.

— А я жила, полагая, что я вечная. — Соседка Зины, Нина Степановна, иронично улыбнулась. — В итоге даже не знаю, какую пенсию я себе заработала. В итоге — ноль, понимаете? — Она повернула ко мне лицо, уже тронутое гримасой ночных болей. — Мы, люди, стали мало думать. Вот тут, — она похлопала по кровати, — на больничной койке, оказывается, что жизнь — ох, ее всю можно за одну ночь вспомнить! Что там ваш роман! Вы уж, пожалуйста, извините и не обижайтесь, но я вот тут в уме тоже роман про себя написала, и знаете, я — отрицательная героиня. Вот я умру, нет-нет, не надо, не успокаивайте, вот я умру, а у моей дочки не останется никого. Сейчас ей, может, еще ничего, терпимо, а к старости страшно без тех, кто из т в о е г о времени, из твоего детства. Мы с мужем из деревни родом. Он в армии остался служить сверхсрочно. Приехал за мной, деревня такой пышной свадьбы не видывала, да и погоны ослепили нашу Тмутаракань — на лошадях можно было только добраться. Сразу поехали служить в Монголию. Потом — в Германию. Из одежды чего только у меня не было! До двадцати лет не знала, что такое палантин, а тут даже меховой появился! Пеньюары, украшения. Муж как куколку наряжал и баловал. А вот деток не из Монголии, не из Германии так и не привезли. Кто виноват, не знаю. Ну, жили в свое удовольствие, в любви. Однажды письмо от свекрови из деревни: так, мол, и так, бросила младшая ее дочь троих детей и укатила на Север по вербовке. Непутевая деваха была — уедет из деревни, поболтается с год где-то и беременная едет к матери, это уж то время было, когда с деревней не знали, что делать, с ума многие съехали, как в деревне говорили. Христом-богом мать просит помочь устроить ребят в детдом, не по силам ей уже трое, старая и больная. Мы ответили, что скоро в отпуск приедем и заберем младшую, ей годик всего, будет за родную нашу дочь и знать не будет ничего, а старшие, мол, уже впитали воли, упущены воспитанием.