Шутиха-Машутиха - Страница 74

— Дочка, ладно ты стала играть, — похвалил он как-то Ритулю.

— Да, папка, меня и в музыкалке хвалят за легкость. Особенно у меня отработано глиссандо, это, знаешь ли, не каждому удается. — Она легко и быстро пробежала по клавишам. — Надо мышкой скользнуть, чтобы изящно и четко.

— Это и есть глиссандо? — удивился он мудреному слову.

— Да, глиссандо. Надо иметь хорошо поставленную руку. Понимаешь?

А он все смотрел на руки дочери, баюкающие клавиши пианино. Он даже прикрыл глаза, слушая игру дочери, помимо воли уходя в то ощущение прикосновения руки, удивляясь взаимосвязи между тем далеким и являвшимся теперь тем ярче, чем лучше играла дочь…

В прошлом году, провожая дочь с Сашей, он спросил неожиданно для себя:

— А глиссандо — это очень значительно для музыканта?

— Папка, для музыканта все значительно, это же целая жизнь, где нет мелочей.

Сейчас, лежа на копне соломы, он наверное знал, что хотел бы встретить ту женщину. Он не знал, сможет ли сейчас подойти столь же легко, как подошел к ней молодым лейтенантом, уверенным в себе, отрабатывающим девиз «Ничего, кроме…», весь день ходившим за ней тенью и после откликавшимся лениво на ее «миленький» своим жестким «что?».

Он не мог ответить утвердительно. Потому что отчетливо помнил т о утро. Раннее и тихое. Еще не встали хозяева, родители его друга. Она, торопливо писавшая свой адрес и все ждавшая чего-то, он, подталкивающий ее к сенной двери. Еще в кулаке он смял бумажку с адресом, мечтая побыстрей завалиться спать.

Все оглядываясь, она медленно спускалась с крылечка, недоумевая, почему он, только что такой близкий, вдруг сразу отдалился. На последней ступеньке она снова вернулась, быстро подбежала к нему, обняла. Он с досадой оглянулся на дверь и увидел, как она отворилась и в проеме показался его друг. Друг сказал какой-то пустяк, а он захохотал, он, на шаг приблизившийся к заветному «Ничего, кроме…», захохотал от избытка молодости, силы, веры в то, что все главное впереди и он к этому готов.

Они спустились, хохоча, на крыльцо, от которого к воротам был проложен длиннющий тротуар, потому что двор был огромен.

Для Куприянова уже не существовало женщины, идущей по тротуару к воротам. Хохот словно кнутом стегнул ее спину, она как-то сразу уменьшилась, вобрав голову в плечи, быстро пошла к воротам.

Куприянов тогда еще подумал, что сейчас грохнет ими так, что улица задрожит, но она как-то даже аккуратно и с большой осторожностью притворила калитку, навсегда разделившую их.

Теперь ему казалось, что это его Ритуля ушла. И горечь утраты нависла над ним вместе с тяжелыми облаками и непролившимся дождем.

Он как-то впервые зрело и осмысленно понял, что да, утраты — невосполнимы.

КЕДРОВЫЙ БЕРЕГ

В дверь настойчиво поскреблись. Кот Игруня, как бы готовясь к обороне, встал на задние лапы, зашипел.

— Да не пущу я их, не топорщись, — успокаивающе погладив кота, улыбнулся Березкин.

Взяв приготовленных с вечера щурогаев, он отпер дверь.

Барсуки метнулись было в темноту, потом, припадая к земле, повернули обратно. Игруня трясся на плече лесника и громко шипел. Барсуки, Граф и Графиня, прозванные так женой лесника за неограниченную свободу действий, ели не спеша.

Дом был погружен в темноту. Только с улицы сквозь листья тополя пробивался свет лампочки на столбе. Барсуки пугались внезапно зажженного света, поэтому Березкин всегда выходил во двор в потемках. Они привыкли к нему и, как только в доме все затихало, скреблись в дверь, требуя рыбу.

Весной, когда Березкин в половодье выловил Графа и Графиню из воды, которая несла их все дальше и дальше от берега, были они величиной с рукавицу-верхонку. Озябшие и мокрые, затаились за пазухой у лесника, думая, что это их мать нашла, отогревались.

Дома от них не было покоя — ночью стучали когтями по полу, не давая спать. И вообще вели себя как настоящие хозяева дома. Вскоре их выселили в огород, где они неустанно, в силу своего барсучьего темперамента, не стесняясь, расширяли свои владения. Жена лесника жаловалась, что все грядки изрыли, и говорила:

— Унес бы ты их куда-нибудь, Шура…

Березкин виновато отмалчивался, поджидая, когда барсуки подрастут.

Было тихо. Медленно умирали листочки на осеннем тополе, тихонько соскальзывали вниз. Вот так же неслышно и грустно отступило лето.

Он сел на крыльцо. Пора, конечно, выпускать Графа с подругой на волю. Привык он к зверюшкам, выхаживая их. Не место им на огороде. Вон утром прибегали из детсада: иди, говорят, Сан Саныч, полюбуйся на своих графов. Прорыли лаз в теплотрассе, пробрались под кухню. А там дыра возле мойки. Высунул который-то мордочку да как зафырчит! Повариха в обморок — думала, домовой! Пришел Березкин, а выкормышей его и след простыл.

— Ну что, ребята, завтра и отправимся, пожалуй. Поедем на Кедровый берег. Там ваш дом.

Барсуки повернули к Березкину головы, вроде внимательно слушают. Фыркнули и побежали в огородные свои владения.

Лесник долго сидел на крыльце, погруженный в свои думы.

На сотни километров от Трехозерска тайга и тайга. Осваивая месторождение, врубаются в нее как бог на душу положит. На лесника смотрели сперва с недоумением, даже как на помеху: «О чем ты, Сан Саныч дорогой? Нефть надо брать!» Лосиные лежки, глухариные тока разутюжили бульдозеры. Медведи, ошалев от такой путаницы и неразберихи, выходили на окраины Трехозерска, находили остатки еды, паслись на этих отбросах, как бездомные собаки. Беспокойное время наступило для лесника. Браконьеры, оснащенные вездеходами, мощными лодочными моторами, приходили в тайгу как в собственный дом.