Шутиха-Машутиха - Страница 44

— Вставай, ехать пора. — И пошел к машине.

Она вскочила, проклиная невесть откуда навалившуюся слабость. Оглушенно винила себя за грех, и чем ближе подходила к машине, тем сильнее давил он на плечи. Словно на нее плюнули, а потом огромным сапогом.

Иван сидел, отвалившись на спинку сиденья, и даже не повернул головы в ее сторону.

Архиповна молча достала свои сумки, тихо притворила дверцу машины и пошла к тракту.

Машина двинулась за ней следом. Иван лениво цедил:

— Садись. Довезу ведь, раз обещал.

Но она шла не оглядываясь, будто никого и не было рядом. Иван, прибавив газу, обогнал, а потом, высунувшись, крикнул:

— Ну и хрен с тобой! Сама потом будешь просить, чтоб свозил куда-нибудь. Только таких, как ты, — на гектар тысяча, пальчиком шевельни — прибегут. — И уехал.

«Да, тысяча. А может, и больше, — думала Архиповна, шагая по тракту. — И всем хочется ласки. Ласки!» Боль в ней поднялась за всех женщин, такой огромной почувствовала она себя на этом избитом тракте, и вся-то огромность от горя и накопившихся слез, от неутоленности материнством. И вся-то душа — огромное лоскутное одеяло, как ни расстели — всё темные лепешки, выкроенные из горьких лет войны. Незащищенность от этой огромности — как ни встань — отовсюду видна, каждый наткнется, походя лихое слово прилепит, и пожаловаться некому.

Она едва шла, не видя дороги. Смаргивала, смаргивала пелену… Припала к обочине и всю ночь пролежала между своих сумок.

Утром достала платок из подарков невесте, повязала его до самых бровей и, чуть горбясь, отправилась на свадьбу своей младшей сестры.

Когда вышла на работу, ее едва узнали в низко надвинутом платке, потом помаленьку привыкли, и в свои совсем нестарые годы стала она Архиповной. Генеральшей. А Ивану тогда, после свадьбы, сказала:

— Брякнешь кому — убью!

И он попятился, встретив сухой жар карих глаз, и согласно закивал головой, бормотнув:

— Ничего и не было…

Конечно же Иван давно забыл о том вечере. Возле его машины постоянно вертелись молоденькие вдовушки — тут он был прав, ни одна не могла привязать к себе накрепко, но до этого Архиповне не было никакого дела. Она казнила только себя, виноватила только себя, и знала об этом только одна она.

Ни Колобову, никому другому она бы и под страхом смерти об этом не сказала. Зачем Колобову это? Да и что рассказывать-то? Одни горькие мысли без оболочки, даже и в слова-то не соберешь. Так, паутина. Еще неизвестно, каким бы был Колобов, будь он покрепче и здоровей. Может не спросил бы с такой мукой: «Не обидели тебя, Катюша?» Может, сам бы и обидел. А может, нет. Окажись она на его месте, успокоил бы? Не свернул бы куда налево от нее? Жизнь, она на то и жизнь, что человек предполагает одно, а она располагает по-своему. А уж если что сломалось в ней, в жизни-то, так и живи с оглядкой. Про мудрость вот говорят: из чего она вырастает? Вот из таких оглядок на свое прошлое, наверное. Вперед все равно смотреть надо, хоть и шея устанет, а ты вытягивайся, раз перемогнешься, другой, чего-нибудь хорошее да увидишь. Тюнька вон девчонку родила, хо-о-рошенькая девчонка! Зятек-то Архиповне ровня, вместе на лесозаготовки ездили. Только не успел перед войной жениться. Вернулся, слава богу, живой. Где уж ему на ровесниц-перестарков глядеть. Выхватил Тюньку, ядреную, возле нее гоголем ходит. Тюнька что? С отцом-матерью жила, не скребанула война ее, и хорошо. С ее деток новое племя пойдет.

И так хорошо стало от мыслей о сестре, племяннице, что Архиповна снова незаметно уснула, даже не отодвинувшись от большого мокрого пятна на подушке.

Весной Колобов вроде неуверенно, но решил строиться. Не дело, говорил он, жить в комнатенке ведомственной.

— Если умру, так хоть ты, Катюша, останешься в избе. Не век же тебе в казенной комнате жить.

— Да какие из нас с тобой строители? — смеялась она, но дума эта покоя не давала.

— Ходил на прежнюю работу свою. Обещали помочь. Только уж с бумажками всякими придется тебе бегать — не ходок я.

Весна и вправду будто смахнула с него все, что набралось на теле за зиму. Открылись раны на ноге, кашель багровил лицо. Не успокаивалось простреленное легкое. Нет, не отступала война от этого человека.

Земельный участок им отвели. Будущую постройку записали на его имя, на имя инвалида войны Колобова. Так проще со стройматериалами. Денег было так мало, что, посчитав, они решили, что смогут построить домишко три на три метра — девять квадратов. Архитектор их «проект» не утвердил, сказав, что такая малая площадь не имеет прав на самостоятельное существование.

Вот тогда-то и познакомилась Архиповна с Изотовной. Изотовна пришла в комендатуру похлопотать за мужа-инвалида.

Скооперировались. Стали строить дом на девятнадцать квадратных метров, который уже мог быть самостоятельной постройкой. И все же экономней — одна стена общая.

Архиповна и ограду городила сама, Колобов руководил, лежа под только что посаженным Архиповной деревцем. В осень пришли с домом. Стал Колобов просить Архиповну сходить с ним в загс расписаться.

— Катя, не жилец я. А дом на меня записан. Какой-никакой, а свой угол. Помру — не хозяйка ты. К весне сени как-нибудь изладишь, огород загородишь. Прошу тебя, Катюша, ради тебя прошу, красота ты моя! Не ты бы, валялся я где-нибудь под забором. Умру — встану над тобой ангелом, ты же святая. И что же это война, будь она проклята… — У него начался приступ удушья.

Едва придя в себя, он прошептал:

— Обещай… Завтра же…

Потом все удивлялась — как чувствовал человек свою смерть, недели не прошло, не стало Колобова.