Шутиха-Машутиха - Страница 145

К оглавлению

145

— Как интересно! — захлопали в ладоши ее подруги. — Соглашайся, Алька!

«Ее, оказывается, зовут Алька», — почему-то удивился Арсений.

— Может, она не хочет! — нахально выставился парень.

Арсений смотрел на нее исподлобья, профессионально любуясь линией руки.

— Почему это не хочу? — презрительно сказала она парню. — Идемте!

Она быстро накинула сарафанчик и, как старого знакомого, подхватила под руку Арсения.

— Улетела птичка! — толкнуло в спину восклицание того, другого, что остался лежать на песке.

Арсений пропустил ее в мастерскую и запер дверь на замок.

— Конечно, пластилин не лучший для вас материал, но что поделаешь, — бормотнул он враз просевшим голосом. — Потом облагородим.

— А зачем пластилин? — спросила она.

— Так я ж лепить вас буду. Нужно раздеться. Прилягте, пожалуйста, вот сюда. — Он застелил топчан.

— Все снимать? — деловито спросила она.

— Ну, если вас это не затруднит, — буркнул Арсений.

Он мял пластилин, мял жестко, сосредоточенно, на лбу сбегались морщины, в их бороздках начали копиться бисеринки пота. Что-то ужасно горячее наполняло его изнутри, подпирало сердце и палило глаза.

— Вы, вы… вдруг очень изменились, — пролепетала она, — у вас такие страшные глаза…

— Я буду вас лепить. Я только и делаю, что леплю. Это моя профессия, — резко бросил Арсений. У него начали дрожать руки. Ему не терпелось приступить к работе. Быстрее! Быстрее! Работа, только она освободит его из огненного плена. Ему показалось, еще мгновение — и он задохнется, его опрокинет жар, он потеряет рассудок, лишится чего-то главного в себе. Пересиливая муку, он улыбнулся женщине. — Ну, что же вы? — спросил он.

— Не могу справиться с застежкой.

Он помог ей, и она покорно легла на топчан.

— Можно хоть как? — легко спросила она.

— Лицом ко мне, — снова коротко и жестко сказал он. Он бы не мог сейчас связать слов. Зубы его были крепко сцеплены, резко обозначились твердые желваки, и все лицо закаменело, стало похоже на картинку из анатомического атласа.

Он впился глазами в эти божественные линии, перетекающие одна в другую, а руки, послушные, цепкие, чуткие, уже вырабатывали в материале эти линии, круглили пластилиновый живот женщины, выводили ложбинку двухолмий и бросались жадно к переходной линии плеч к шее.

Зрелая, первозданная сила лилась из тела женщины. Холодно, профессионально глядя на него, Арсений все больше и больше освобождался от горячих внутренних пут, все зорче охватывал детали, словно перед ним было не живое, восхитившее его тело, а манекен. И понемногу привыкал к натуре, работая вдохновенно, забыв о времени.

Он включил дополнительный свет, день за окном угасал. Он вдруг понял, что мучается и никак не может вылепить голову. Сколько ни пытался, выражение лица Альки сейчас никак не соответствовало совершенной форме тела.

У него оно несло печать одухотворенности, а сердце не соглашалось, противилась душа, руки же все лепили на лице мысль. И он отчетливо понял, что если оставит на лице мысль, одухотворенность, то не сможет освободиться от этой женщины ни сейчас, ни позже. Ему надо расстаться с женщиной-мечтой, с женщиной, придуманной им во имя образа.

Он лепил улыбку, плотоядную, размытую, как солнце в слепой дождь, он лепил тугое, как барабан, лицо, без единой морщинки, которое потому и тугое, что живет с вечной снисходительной улыбкой. Солнце светит? Пожалуйста! Оно для меня светит! Природа обновилась? Пожалуйста! Она для меня обновилась! Всё! Всё! Вы слышите? Все служит мне! Я вбираю в себя свет и тепло, радость, смех. Заглатываю тоннами, кубометрами все, что рядом. Мне! Мне! Мне! Я совершенна, я красива. Родить себе подобных? О вздор! Все налито потенциальным материнством? Но это нравится мужчинам! Разве этого мало? Я — утеха, я — соблазн, я — мгновение!

Голова женщины была подперта рукой и повернута к солнцу: делаю одолжение — принимаю твои лучи. На голове бигуди. Вот полежу, возьму, что хочется мне сейчас, позовут — и я пойду. Куда? С кем? Все равно. Все — мое. Я — ничья.

Он сидел, опустив вдоль стула руки с набухшими венами и подрагивающими от напряженной работы пальцами.

Алька попросила повернуть к ней пластилиновую женщину.

— А почему бигуди? — провела рукой по волосам. — У меня нет бигудей!

— Но вы же по утрам именно бигуди снимаете или накручиваете — в зависимости от того, когда ложитесь спать.

— Да. А как ты угадал?

Арсений промолчал. Он подал ее вещи, безучастно глядя на холодное тело. Оно уже не искрилось и не обжигало ни его пальцев, ни взгляда. Только после, когда она, одевшись, присела к столу, Арсений пальцем прошелся по пластилиновой руке, уточняя линию. Теперь женщина жила для него только в этой пластилиновой фигуре, и он, опустошенный, раздавленный, вдруг начал судорожно зевать, то и дело извиняясь.

Хотелось, чтобы она побыстрее ушла, хотелось освободиться от нее, как от ночи, проведенной со случайной женщиной. Откуда знание о таком ощущении? Ведь он никогда не проводил ночь со случайной женщиной. Он вяло удивился сравнению. Женщина не уходила.

— Слушай, у тебя нет сигаретки? — спросила она.

— Я не курю.

— Ну какой же ты! Ну иди ко мне! — позвала она его.

Он резко повернулся, рывком выхватил из стола четвертную и положил перед ней:

— Ваш гонорар! За сеанс! — Он бережно обхватил ее плечи, приподнял и вывел за дверь.

Если бы сейчас в мастерскую вошла маленькая, тихая женщина и, обняв, увела с собой, он бы покорно пошел и спал бы у нее в уютной спаленке до конца жизни, не задумываясь о том, правильно он поступил или нет, хорошо ему или плохо. Он бы предоставил себя ее заботам, ее маленьким радостям. Но женщина, маленькая и тихая, ходила где-то одна и не подозревала о существовании Арсения, не предполагая, как нужна ему, сильному и красивому и такому измученному, что если бы сейчас у него хватило сил подумать о завтрашнем дне, то он бы удивился и огорчился тому, что ничего в нем не увидел и ощутил себя полностью опустошенным и неуверенным. Ему бы показалось, что он кончился как художник и вряд ли когда-нибудь что-то создаст еще. Но это было бы всего лишь правдой момента, правдой отдавшего себя целиком последней работе человека.

145