Шутиха-Машутиха - Страница 129

129

Саня все правильно понял и зачем-то рассказывал Арсению, словно не он был автором, что такое его «Нелюбимая».

— Где это ты дерево такое хорошее берешь, а? — хитро прищурившись, прошелся «козой» из пальцев по животу Арсения.

— Старички там… — Арсений неопределенно махнул рукой в сторону, — ну, где я Николая Ивановича поставил.

— Света тут много, красотища же! Пластичная такая, целомудренная, ясная. После этого индустриального пейзажа душа отмякает.

Арсений не считал, что это очень уж удачная работа. Он бы хотел показать Одоевского или Радищева. Но ему запомнилось сказанное однажды: «Что это вас на старину потянуло? А кто с современником будет работать?»

И Арсений поставил «Нелюбимую» среди огромных полотен. Она словно поникла, устала сразу, растерялась от грохота вертолета и шума буровой.

Виктор Сбитнев, раскованно жестикулируя рукой с перстнем, расхваливал картину Исая Штока, подчеркивая динамику плацдарма. А по мнению Арсения, динамика выпирала из рамы так, что готова была сразить винтом вертолета зрителей, неосторожно близко подступивших к картине. Там действительно все было густо замешено на современности, но в этой мешанине ничего не радовало и не тревожило. Все знали, худсовет даст этому полотну хорошую оценку — Шток ходил в новаторах, в действующих первопроходцах переднего края. Полотна его были масштабными, они кричали и выпирали из пейзажей, кургузо затиснутых в темные углы зала. Иногда и сам зал, словно стесняясь своей малой площади, будто растворялся в огромных полотнах Штока, и Арсений не раз замечал, что люди спешат быстрей пройти мимо картины. Искусствовед же пела, растолковывала символику, «донося» смысл задуманного. Зубкову было отчего-то стыдно перед людьми и за искусствоведа, и за картины, и он спешил побыстрей уйти.

На третьем этаже считалось признаком дурного тона говорить о Штоке плохо — все же председатель месткома, путевку в Дом творчества — к кому? К Штоку! Получить мастерскую в мансарде нового дома — к кому? Да к Штоку!

Двери, за которыми обычно заседала отборочная комиссия, были заперты на замок. В коридоре было тихо. Из мастерской Сбитнева доносились звуки музыки. Музыкальный ящик со стереофоническими колонками знал руки одного хозяина — никому не доверялось сменить пластинку во избежание «травм» на диске. Это же значило, что у хозяина хорошее настроение.

Арсений понял, что все уже разошлись и результаты заседания известны. Он хотел уже повернуть назад, но тут вышел Сбитнев с сигаретой в руке — покурить. Увидев Арсения, широко улыбнулся.

— Привет, старик! Чего не заходишь?

— Да я на минутку, хотел узнать, что решили с картиной Уватова.

Сбитнев запалил сигарету, с удовольствием затянулся.

— Ребя-а-а-та, ну что вы, в самом деле, детский сад устраиваете? Тема-то какая? «Страна социалистическая»! Давали год подготовки. Неужели нельзя было раскачаться и сделать солидную работу? — Сбитнев раскачивался, внушал Зубкову, как бы заново открывая возможности, которые он вот так нелепо упустил. — Сашка зря умотал. Бросил картину, и все. Его же Шток искал, хотел, чтоб он еще что-нибудь принес, чтоб выбирать было из чего.

— Он, видимо, счел, что именно это полотно наиболее готово и именно «Ожидание» что-то может дать зрителю, людям, — не выдержал Арсений его менторского тона.

— Ну, ладно, старик, что про Уватова говорить, он член Союза художников. А ты о чем думаешь? Лепишь эти ядра и бедра, аж в глазах штормит, неужели не надоест тебе, неужто оскомину не набивает?

— Да нет, Витя, не набивает. Наоборот. Еще Лев Толстой говорил, что область искусства простых, доступных всем чувств — огромна и почти еще не тронута. «Трогать» ее все было некогда. И даже мы, художники, превратили женщину в бабу.

— Смотрю я, старик, на тебя, возраст у нас почти одинаковый, а старый ты, ну как из века прошлого. Правильный очень. Да ты оглянись: нетленку нынче никто не делает, все сегодня жрать-пить хотят. Это, старик, та же гонка. Сошел с дистанции — никто от тебя не потребует встать и бежать. Другой займет твое место. Я, старик, еще в двадцать лет пробежал весь круг. Я не вижу причин для самозакапывания, важно пробиться. Что, разве все не мечтают об этом? Ни за что не поверю! — Сбитнев докурил сигарету, похлопал Арсения по плечу. — Один мой знакомый инженер говорил, что пятнадцать лет потратил на то, чтобы доказать: металл, утопленный в бетон, все равно металл и лучше его не утоплять в бетон, а делать легкие металлические каркасы вместо тяжелых железобетонных фундаментов. Сейчас ему сорок лет, и из-за рубца на сердце после инфаркта, причем обширного, ему врачи запретили выступать даже на собраниях в своем родном коллективе, чтобы не волноваться. Жена его, между прочим, бросила. А ты говоришь — жен-щи-на! Христа и сегодня бы распяли, не вспомнив о Марии и Магдалине. Ты думаешь, я не пытался писать женщину? Пытался! Вроде нравится она мне. Сяду пишу. И чувствую — руки так и тянутся к ней. Она, старик, сама этого хочет. Потом, сам знаешь, не светится она, пресная и как все.

— А ты не спи с ней, Витя. Ты люби ее на расстоянии, — просветленно посоветовал Арсений.

— Да я же знаю: она уйдет от меня и ляжет с другим, кто позовет. Зачем я неправду на полотно тащить должен? Только время терять.

— Не знаю, Витя. Но я почему-то не могу простить Пушкину того, что он, сказав: «Я помню чудное мгновенье…» — отравил меня циничным последующим: «У дамы Керны ноги скверны». Мне важней «чудное мгновенье», а так…

— Слушай, чего мы тут топчемся, как два глухаря на токовище? Пойдем ко мне, по рюмке чаю, что ли, вмажем, — он подмигнул Арсению, — все же у меня две работы на зону проскочили, с меня причитается! Скоро, — он быстро глянул на часы, — соберется приятное общество.

129