Шутиха-Машутиха - Страница 108

108

Мать сказала тогда вроде в шутку вечером, перед отъездом Елены в Сургут, словно все знала наперед.

Да бог с ней, пусть кровь ярится! Пусть хоть еще три года сургутские собаки пролают, а не побежит она искать Василия!

— И что это за мужики такие пошли? — рассуждали как-то в обеденный перерыв женщины. — Носки ему подай, рубашечку выстирай и выглади, словом, ты будь как смолоду была, а он при тебе словно навечно раненный солдат. Первый с лаской не потянется, не-е-ет, забаюканный, а проснуться и мужиком себя почувствовать — ах, какая усталость накопилась!

Много, однако ж, одиноких прибило к Сургуту. Только и сургутский замуж длился недолго. Помыкаются-помыкаются в вагончике и разбегутся — у кого прежняя жена объявится, кто сам к прежней вернется, помытарившись. А поглядеть на все это со стороны — куча мала, и никому до нее дела нет. Молодежь еще как-то бьется, все же любовь друг возле друга держит, хоть и в вагончике, пять-шесть лет — можно малосемейку получить, а уж тем, кому за тридцать, — словно обсевки в поле. Ну кто вправду новую семью решил серьезно создавать, те балки строят. Где чего и берут! Ведь ни один стройтрест не выписывает материалы под этот «самстрой», а поди ж ты — строятся!

Разные женщины у них на заводе. Семейные своих ругают, ругают, а коснись дела — надо своему сказать, чтоб съездил и договорился. Семья! Чего в ней не бывает? Но ни у кого не встречала Елена такой озлобленности против мужчин и такой устремленности к ним, как у молодых разведенок.

Недолго была у нее в напарницах Катя, а часто вспоминала ее Елена. Отчего? Может, из-за того откровения?

— Лен, а чего ты от Григория Ивановича бегаешь, а? Да их, гадов, надо влюблять до остервенения, понимаешь? Мстить надо за себя! Ты этого Григория поводи за нос, пусть он тебя разоденет как куколку, а потом брось. Я себе слово дала, как только со своим развелась, что всех их — горбатых, кривых, косых — буду влюблять в себя и мучить, мучить, чтоб им так же было плохо, как мне, когда я своего Митьку ночами выжидала. Что я ему такого сделала, ведь года не прожили, а он уж и ребенка не захотел. Увидел, что трудно, испугался и совсем холостяком заделался. Выделит мне свой пай на еду — и все. Где они, настоящие мужики, где? Поэтому их надо влюблять и мучить, влюблять и мучить!

Так и уехала дальше, в Уренгой, и вправду взбаламутив заводских мужиков.

Елена даже обрадовалась, что она уехала: слушала ее Елена, и все виделось одно и то же — бежит ее Василий к т о й, бежит, словно дурачок, а не понимает, как смешно на него со стороны смотреть. Может, т а тоже кому мстит. И если между людьми одно мщение только и останется, то в какую же сироту казанскую превратится доброта?!

У нее дух заходился при воспоминании о «хождении за апельсинами» к Григорию Ивановичу. Не суда людского убоялась, нет, тайный этот грех обернулся бы ей такой казнью, что перед Василием ощутила бы себя былинкой, на которую не то чтобы плюнуть, а сапогом ступить не жалко. А ей надо силы, силы такие, чтобы жалость не плескалась в глазах сыновей — хоть теперь, хоть потом. Вон как стараются, особенно Толя, вперед материнского слова работу себе выискать.

Весной сургутские магазины словно половодьем накрыло и все с полок унесло. Мальчишки, как есть садиться, всё о картошке говорили: вот бы сейчас картошечки в мундирах, вот бы жареной. Сибиряки, на картошке росли. А нет ее тут и взять негде — кто же на рынок повезет в такую даль? На работе скажут, что видели вчера картошку в магазине за Саймой, Елена кинется — уже нет, в одночасье же разбирают. Приходит как-то с вечерней смены, Толи дома нет. Уж дорога утонула в потемках — его все нет. Утром чуть свет на работу бежать, а как ляжешь — беспокойство весь сон отстранило. Ребята в голос — не знаем, где Толя.

Ввалился Толя около полуночи, грязный, усталый, а глаза счастливые.

— Я тут мешок картошки принес, и вот еще лук.

— Господи, да где ты, сынок, взял такое богатство?

— Заработал! — деловито сказал сын от умывальника. — Самолетом же овощи в орс привозят. Узнал, что грузчики там всегда нужны, пришел и записался. Мужики брали деньги, а я — натурой. Еще и до дому довез начальник орса. Вот бы, говорит, мне такого сына.

Елена быстро собрала Толе ужин.

— Сынок, тяжело ведь таскать эти мешки, ты же еще не окорпуснел, растешь еще.

Села напротив сына за стол, смотрела, как он с аппетитом ест, крупно, по-мужски откусывая хлеб. Ее захлестнула жалость к сыну, и она, не удержавшись, протянула руку и погладила сына по голове. Он не отстранился, понимающе улыбнулся ей.

— Начальник орса сказал, что послезавтра еще самолет с картошкой будет, последний. Надо запастись.

— К экзаменам надо готовиться, сынок.

— Все нормально. — Пристально посмотрев на мать, помялся. — Я отца в аэропорту видел.

— Подошел?

Толя посмотрел на мать с удивлением, сдвинул брови.

— Он там был не один… И потом… Мам, неужели ты могла бы ему простить? Ведь он — предатель…

— Толя, это я могу все что угодно думать об отце. Но ты… не смей, слышишь, не смей никогда говорить плохо о нем! Он — твой отец!

Толя насупился. Оба замолчали.

— Хорошо, мама, я больше никогда не буду о нем ничего говорить вслух… Его уже нет. — Толя дунул перед собой, помахал перед носом рукой. — Все, он исчез! — Поднялся из-за стола. — Спасибо! Все было очень вкусно. Спокойной ночи, мама! — Толя наклонился к матери, быстро взял ее руку и поцеловал.

Елена сидела онемев, неотрывно глядя на руку, которую только что поцеловал сын.

108